Служанка арендатора - Страница 20

Очевидно, это была людская, служившая местом отдыха служанки, или, может, это была знаменитая столовая с бесчисленным множеством серебряных ложек?!…

Что-то белое шевелилось под низкой крышей, и Маркус поднял голову.

Из окна мансарды, приходившегося над входной дверью, развевалась от ветра белая кисейная занавеска. На подоконнике цвели чудесные розы, а на противоположной стене, оклеенной светлыми обоями, висело несколько картин.

Так вот где резиденция гувернантки!

Пусть она сегодня спокойно остается в своей келье: он совсем не расположен придумывать красивые фразы, к которым она, разумеется, привыкла в том кругу, где вращалась!

Маркус снова вступил в сени, усыпанные мелким белым песком.

Дверь в кухню была открыта, так что можно было видеть комнату с кирпичным полом, окна которой выходили в сосновую рощу.

Кухня госпожи Грибель, блистающая чистотой, едва ли могла сравниться с этой, на полках которой искрились и сияли уцелевшие остатки от прежней медной и оловянной посуды, безукоризненно вычищенной! По стенам, на полках высились глиняные вазы с полевыми цветами, белая как снег деревянная утварь, такая же мебель дополняли убранство.

Жена судьи недаром так беспокоилась насчет обеда: крошечный горшочек с супом дымился на плите. Два зарезанных, тощих голубя ожидали минуты, когда привычная рука отправит их на сковороду. Но привычной руки не было – в кухне царствовала невозмутимая тишина, нарушаемая только жужжанием залетевшего шмеля и бессильными ударами его крыльев в оконное стекло.

Само собой разумеется, что преданная горничная, имевшая „одно сердце и душу“ со своей госпожой, постаралась уклониться от новой встречи с неприятным посетителем так же, как и обитательница мансарды!

9.

Вернувшись в комнаты, Маркус заметил следы слез на кротком лице больной, которая старалась скрыться от него за занавесками.

Судья пытался приладить к подставке три или четыре сигары, остатки тех, ради которых лесничему пришлось сегодня идти к еврею-ростовщику с кружевом в кармане.

– Ну, где же изволит находиться длиннобородый господин? – воскликнул судья при входе Маркуса.

– Его не было видно нигде, – ответил помещик, – служанки я тоже не заметил!

Судья, не поднимая глаз, как бы углубившись в свое занятие, буркнул под нос:

– О, она, конечно, занята обедом… и ничего не знает, куда он исчез!

Маркус заметил, что старушка отерла слезы, опять оросившие ее глаза.

Может быть, ей стала известна судьба кружева, которое, вероятно, было дорого, как последняя память прежнего богатства, которое спустил ее расточительный супруг.

Маркус ощутил чувство злобы к неисправимому старику и его сигарам, до которых он ни за что не прикоснется.

– Как искусно составлен букет! – произнес он, стараясь изменить печальное настроение больной.

– Еще бы, – заметил судья. – Над ним работали искусные руки! Моя племянница, которая теперь живет у меня, так замечательно рисует цветы, что едва ли кто может сравниться с нею в этом! Она очень утешает нас с женой, и я не жалею о деньгах, истраченных на ее образование. Она не то, что разные другие мнимые таланты, которые много раз заставляли меня выбрасывать деньги за окно на ветер!

– Да, мой добрый муж всегда считал своим долгом покровительствовать тому, кто видел свое призвание в искусстве, и его великодушие не раз бессовестно эксплуатировалось! – заметила больная, бросив на мужа взгляд, полный безграничной любви.

– Это были ошибки молодости, Сусанночка, дурачества, которые я, видит Бог, готов опять проделывать сначала, если бы только мне пришлось бы снова носиться по волнам светской суеты! – оживленно произнес старый судья. – Хорошо нестись по воле этих волн даже с этими ногами, сделавшимися жертвой проклятой „Оленьей рощи“, лежащей, кажется, на пути всех сквозных ветров! Ну, да еще не все кончено, только бы вернулся из Калифорнии мой золотой мальчик…

Он не договорил, заметив, что жена поспешно спрятала лицо в подушку, и без того смотревшая все время куда-то в сторону.

Он в смущении потер подбородок.

– Да, что я хотел сказать… – снова заговорил он. – Ах, да… Когда умер мой братец, незадолго перед тем схоронивший жену, он оставил мне бедное маленькое существо, называвшееся Агнессой! Мой брат никогда не был баловнем счастья, и мне, как опекуну маленькой сироты, немного было хлопот с наследством: у крошки ничего не осталось! Тогда мы, я и Сусанночка, приютили эту милую девочку и полюбили ее, как родную дочь! И мы не раскаивались в этом! Когда же моя бедная жена слегла от своих нервных страданий, мы вполне узнали, какое сокровище была наша Агнесса! Она бросила свое великолепное место во Франкфурте и приехала в эту глушь, чтобы ухаживать за больной теткой!

– Агнесса – ангел! Она жертвует собой для нас! – живо и возбужденно заговорила старушка, будто стараясь воспользоваться случаем представить в ярком свете заслуги девушки. – Она так закабалила себя, что…

– Ну, дружочек, ты преувеличиваешь, – тревожно перебил ее судья. – Конечно, ей у нас не так весело, как в доме генерала фон-Гузек, но…

Бросив взгляд на рабочий столик, стоявший у окна, он прибавил:

– Гм… Шляпы и перчаток нет здесь!… Значит, она опять ушла в лес за цветами, а мне очень хотелось бы познакомить вас с нею!

– Барышня, вероятно, избалована своей предшествующей жизнью! – заметил Маркус с неприязненной улыбкой.

– Избалована, как может быть сама хозяйка дома! – сказал судья. – Вы подумайте только: обеды, вечера, театры, собственная горничная, выезды в великолепных экипажах! – перечислял он по пальцам. – Агнесса очень красива, прекрасно держит себя и чудесно играет на рояле! Боже мой, как это меня мучит! – прервал он сам себя. – В Гельзунгене у меня был инструмент, стоивший тысячу талеров, многие из знаменитых виртуозов, посещавших меня, играли на нем, а теперь он стоит у разбогатевшего фабриканта, и полдюжины его отпрысков бренчат на нем… Я прихожу в отчаяние при этой мысли, но что было делать? Пришлось расстаться с этим дивным инструментом! Хотелось бы мне, чтобы вы услышали эти звуки! Под руками моей племянницы они потрясали душу: я с наслаждением слушал даже ее упражнения! Ах, вы, должно быть, не поклонник музыки? – спохватился судья, заметив насмешливое выражение лица помещика.