Служанка арендатора - Страница 31

Рука его горела, и он был доволен, что хорошо устроил свой уголок, наполнив свежей водой графин и умывальник. Ему не надо было идти в дом и встречаться с г-жой Грибель, что было нежелательно ему и чего нельзя было иногда избежать.

Однако, в ту минуту, когда он опустил руку в воду, толстушка, пыхтя и обливаясь потом, показалась на лестнице.

Она была не из таких, которые теряются, поэтому на замечание помещика, что он поранил руку перочинным ножом, она укоризненно покачала головой.

– Как это вы могли ухитриться, господин Маркус? Если бы вы порезали большой палец или указательный, это было бы понятно, а то ладонь?! Можно ли быть таким неосторожным? – проворчала она и ушла за старым мягким холстом и арникой, попросив помещика не вынимать руку из воды до ее прихода.

В комнате опять наступила тишина…

Дверь на балкон была открыта настежь, и струя душного воздуха врывалась оттуда. Маркус опустился на диван и закрыл глаза, забыв обо всем окружающем.

Поддерживая голову левой рукой, он представил себе, что находится в саду мызы, и прекрасное, мертвенно бледное от испуга лицо было так близко от него, что он, казалось, ощущал ее дыхание…

– Я с ума сойду из-за этой девушки, – пробормотал он сквозь зубы, в отчаянии проводя рукой по волосам.

Открыв глаза, он замер в недоумении.

Что это? Не грезит ли он наяву?…

У самой двери он видит ее, „недотрогу“, щеки и уста которой все еще покрыты бледностью, несмотря на палящий зной. И она сама пришла к нему, в его жилище.

Впрочем, она же ходит, не стесняясь, несмотря на свою недоступность и скромность в дом холостого лесника! Она сама сказала, что не обращает внимания на строгие требования внешней морали и на суждения сплетников…

И вот она стоит здесь, на полунейтральной почве, с робостью во взоре, но с несомненной решимостью войти.

Чувство блаженства при виде ее и досада на необдуманность ее поступка странным образом переплелись в душе Маркуса. К этому еще присоединилось опасение, что каждую минуту может войти Грибель – и тогда репутация неосторожной девушки погибнет окончательно…

Лицо молодого помещика покрылось яркой краской при этой мысли, и он вскочил.

– Что вам угодно? – неуверенно спросил он голосом, звучавшим, поэтому сурово и отталкивающе.

Голос этот, казалось, сразил ее: она невольно ухватилась рукой за перила балкона и закрыла глаза, но скоро оправилась.

– Господин судья… благодарит за книги… и просит „Мюнхгаузена“ Иммермана, – заикаясь, и глухим голосом проговорила она, вынув из корзинки, висевшей у нее на руке, две книги.

„Вот оно что: она явилась в качестве посланной, как служанка своих господ!…“ Как странно, что он всегда забывает о ее положении: если судья приказал ей идти, она обязана повиноваться, против этого и Грибель ничего не может возразить.

– У меня нет здесь этой книги, – заметил он с прояснившимся лицом, – и я прошу вас немного подождать: я сейчас принесу ее.

Обернув платком руку, так как из раны все еще текла кровь, он направился к двери, ведущей в сад, но девушка загородила ему дорогу.

– Это не к спеху! – торопливо и с робким смущением сказала она. – Эту книгу я должна была отнести лесничему: он придет сегодня вечером, и я прошу вас передать ее ему…

Прервав себя, она вдруг закрыла лицо руками от овладевшего ею стыда и пробормотала еле слышным голосом:

– О, как это мучительно!… Обмен книг был только предлогом, под которым я могла сюда придти… Может быть, вы и сами догадались, – продолжала она, не поднимая глаз, но опустив руки. – Я пришла потому, что не могла выносить мысли, что, причинив вам страдание, не облегчила его… И я хочу загладить свой поступок, насколько это возможно…

В ушах Маркуса раздавались нежные звуки, похожие на благовест, и он забыл обо всем, видя прямо перед собою милое бледное личико девушки, опущенное на грудь…

Он невольно протянул руки, чтобы заключить ее в объятия, которые служили бы ей верной защитой. Но это порывистое движение испугало ее и заставило отступить: казалось, она не ожидала такого впечатления от своих слов.

– Я побежала в дом за медикаментами, нужными для перевязки, – проговорила она с мрачно нахмуренным лбом, – но, когда я вернулась, вас уже не было. Не знаю, одна ли я виновата в несчастном приключении, но я была неосторожна, и это не давало мне покоя… Я не могу носить в душе сознание незаглаженного поступка ни против кого в мире, кто бы он ни был…

Горькая улыбка появилась на его устах.

– Очень благодарен вам за участие! – произнес он. – Вы можете спокойно идти домой: виноват я один! Незачем было подходить так близко к упрямице, у которой в руках был серп, к тому же! Как видите, у меня есть пластырь, которым я собирался заклеить рану! – добавил он, указывая на раскрытый несессер.

– Нет, этого недостаточно! – решительно заявила она и вошла в комнату. – Рана довольно глубокая, и необходимо предотвратить воспаление, и тогда рана быстро заживет. У меня есть нужное средство, – продолжала она, вынимая из своей корзинки все необходимое, – разрешите мне сделать перевязку. Я знакома с обязанностями сестры милосердия, и вы можете смело мне довериться.

– О, я ни за что не соглашусь принять от вас такую жертву, прелестная недотрога! – возразил он. – Мне уже известно, каких тяжелых усилий над собой стоят вам ваши самаритянские подвиги… Вспомните мост у мельницы, где я впервые взывал к вам о христианском милосердии… Вторично я не желаю обращаться к вам, так что идите домой или лучше в графский лес и скажите лесничему, что он может придти вечером за книгой!