Служанка арендатора - Страница 33

– Неужели рану пришлось зашивать? – воскликнула толстушка, со звоном опуская поднос на стол.

Луиза тоже вошла в комнату.

– Да, и все так хорошо, госпожа Грибель, – продолжал Маркус, – что не найдете недостатка в перевязке!

Толстушка глянула и сказала:

– Да, такую перевязку мог бы сделать только старый доктор из замка Генрихсталь, клянусь честью, а он очень опытный и искусный! Но неужели это сделала ты, служанка судьи? – спросила она, устремив проницательные глаза на девушку. – Разве теперь служанки учатся этому? В институтах этому не учат, не правда ли Луиза?

– Да, мама, – подтвердила девушка, внимательно разглядывая прекрасную служанку. – Но одна моя подруга, с которой я учусь, получившая приглашение поехать на место гувернантки на восток в одно из имений Венгрии, ходит в общину сестер милосердия и учится уходу за больными.

– О, тогда понятно, что твоя барышня знает это дело, а ты переняла у нее! – сказала Грибель девушке, собиравшейся уйти. – Это очень практично, как в случае, например, с нашим барином. Сама она, конечно, не рискнула бы придти сюда, в комнату холостяка, но могла послать тебя. Для племянницы судьи это было бы неприлично: что сказали бы мои работницы!

Девушка сильно покраснела.

– Где ваш здравый смысл, милая Грибель, – резко и гневно бросил Маркус. – Человек, оказывающий медицинскую помощь, стоит вне законов светских приличий. А разумный человек вообще не стал бы обращать внимание на болтовню ваших служанок! И хороши были бы мы, если бы прежде, чем подать помощь утопающему или истекающему кровью человеку, стали бы справляться, дозволяется ли это приличием!

– Но ведь кровотечение было не опасно, господин Маркус! – возразила толстушка с невозмутимым хладнокровием. – Ваша прекрасная тирада делает вам честь, но я остаюсь при своем мнении: неподходящее общество может повредить доброму имени каждой женщины. Вы бы послушали, что говорят в людской о ней, – и она указала на девушку, замершую у стола, – но я лучше замолчу…

– Да, я попросил бы вас об этом! – произнес Маркус с мрачной серьезностью.

– Вы напрасно думаете, что Грибель – старый дракон, враждующий с молодежью! Я тоже была молода, господин Маркус, хотя некрасива и толста, маленькая и круглая, как кнопка, почти, как и сейчас. Ну, скажу вам, я всегда страдала душой, и мне становилось тяжело на сердце, если какая-нибудь красавица попадалась на удочку и люди показывали на нее пальцами! Это относится и к тебе моя милая, – прибавила она, схватывая девушку за руку. – Когда на тебе нет „наглазника“, я хорошо рассмотрела тебя и вижу, что ты очень красива и можешь быть предметом зависти! Право, такое прелестное личико не часто встретишь…

Она вдруг умолкла, пораженная тем, что при ее словах девушка повернулась спиной, сдернула с шеи платок и накинула его себе на голову.

– Что ты, монахиня, что ли, что прячешь лицо свое от людей? – негодующе воскликнула толстушка. – Какая беда, если я заглянула тебе в лицо? Подумаешь, святоша! Скажи, в доме лесничего ты тоже так стыдлива?

Громкое восклицание Луизы прервало эту гневную речь…

От быстрого движения девушки слабо завязанная на шее бархатная лента развязалась и соскользнула на ковер.

Маркус, напряженно следивший за лентой, поспешно нагнулся и поднял ее с пола. На ней висела золотая монета, при виде которой Луиза радостно воскликнула.

Служанка обернулась и спокойно сказала:

– Это мой дукат!

– Твой? – воскликнула Грибель, отстраняя Луизу и рассматривая золотую монету. – Откуда у тебя может быть такая дорогая вещь? Этот дукат принадлежит моей дочери, что верно, как дважды два – четыре! Признайся, ты его нашла, – и в этом нет ничего дурного, – дукат в поле, вероятно, соблазнилась хорошенькой вещицей и оставила, убедившись, что она к лицу тебе!

Девушка побледнела до синевы.

– Носить найденную вещь, все равно, что украсть ее, – гневно сказала она.

– Кто говорит про воровство? – возразила толстушка. – Я прожила жизнь и с первого взгляда вижу человека насквозь! Если бы ты умела воровать, ты не была бы так одета. Но ты молода, красива и тщеславие извинительно в тебе, и я не упрекаю за это. Но я, очень рада, что дукат нашелся! Такие старинные фамильные вещи не часто встречаются, это говорила сама покойная барыня, когда в день конфирмации надевала дукат на шею моей дочери. Это было так торжественно, что при одном воспоминании дрожь пробегает по телу… Бери, Луиза, дукат и смотри, завязывай покрепче теперь.

– Этот дукат не может принадлежать вашей дочери: в таком случае, она носила бы чужое украшение, – решительно заявила служанка. – Дукат принадлежит мне уже много лет, – обратилась она к помещику, – а раньше принадлежал жене главного лесничего. Посмотрите на чеканку: это одна из первых сицилианских монет двенадцатого столетия.

– Совершенно верно, – подтвердил Маркус. – Я знаю эту монету, на ней есть надпись по латыни: „Sit tibi, Christe, datus“.

„Quem tu regis, iste Ducatus“, – закончила девушка латинскую фразу.

Молодой помещик улыбнулся и подал ей дукат.

– Мне не надо было этого доказательства. Меня только удивляет, что у вашей госпожи бывают припадки великодушия, когда она украшает свою служанку ценными вещицами, оставшимися ей на память от покойной приятельницы.

Девушка побледнела, но молча надела ленту на шею и завязала.

– И я должна терпеть подобную несправедливость? – возмущенно воскликнула Грибель. – Я должна спокойно смотреть, как служанка судьи на моих глазах надевает тот дукат, который Луиза носила три года на своей шейке? И это лишь потому, что та гордячка настолько хитра, что заучила стихи, выбитые на монете? Я, конечно, простая немка и не понимаю тарабарщины французского кваканья…